Биологический материал - Страница 31

Еще больше меня раздражало то, что мне не доверяли, что меня принимали за маленького ребенка, способного на обман. Было унизительно стоять с открытым ртом перед медбратом Карлом, наивной сестрой Лиз или перед кем-то еще из медперсонала, как лошади на ярмарке, и под их пристальным взглядом глотать таблетки, чтобы потом услышать: «Молодец, Доррит! Жду тебя с двух до трех».

Мое чувство собственного достоинства съеживалось с каждой такой процедурой все больше и больше.

С другой стороны, у меня теперь было больше времени, чтобы писать или заниматься другими делами, потому что новый эксперимент отнимал всего десять минут три раза в день.

На встречах с Арнольдом я задавала вопрос о чувстве собственного достоинства и говорила, что эти унизительные процедуры не дают мне сконцентрироваться на работе. Я надеялась, что у него найдутся подходящие слова, чтобы помочь мне справиться с этой ситуацией, но их не было. Он только слушал и кивал, делал какие-то пометки у себя в журнале и задавал вопросы. Что-то вроде: «Что ты чувствуешь, когда пишешь?» или «Что ты подразумеваешь под словом „унизительный“?»

Тогда я начала говорить о страхе перед побочными явлениями.

— Ты их уже почувствовала? — спросил Арнольд.

— Нет, но и позитивного эффекта тоже не наблюдается. Напротив, я еще тревожнее, чем раньше. А ведь они должны были начать действовать сразу.

— Но ведь это эксперимент, — возразил Арнольд.

— И что?

Он ничего не ответил. Только сидел в своем кресле напротив меня, закинув ногу на ногу, с умным лицом и изучающе смотрел. Я снова сменила тему и заговорила о Сив, о том, как со мной чуть не случился нервный срыв, когда я узнала то, что уже давно знала.

Это его заинтересовало. Лицо оживилось. Психолог наклонился в кресле, начал спрашивать про Сив, про мою семью и про то, какие у нас были отношения в детстве. Я отвечала механически, излагая свою теорию, почему именно я и Сив из всех остальных братьев и сестер не смогли создать семью и выбрали профессии с нестабильным заработком.

Наверно, мне гораздо больше пользы принес бы разговор о моем повторяющемся сне с Джоком или о наших отношениях с Юханнесом — все это было новым и непонятным для меня, тогда как мое детство и моя семья были делом давно минувших дней. Но я уже не могла поменять тему и ушла из приемной Арнольда с ощущением зря потраченного времени.

16

Однажды после второго приема таблетки я поехала в библиотеку, чтобы сдать книги. За стойкой была Виви. Шелля нигде не было. Выкладывая книги, я спросила в шутку у Виви, не уволили ли его.

Виви серьезно на меня посмотрела.

— Ты не слышала? — спросила он. — Он болен. Тяжелые побочные явления: потерял ориентацию во времени и пространстве, почти ничего не соображает. Не может даже встать с постели.

— Да что ты говоришь! Как давно это началось? Я тоже участвую в этом эксперименте и…

— И волнуешься, не случится ли с тобой то же самое? Не случится.

— Откуда ты…

— Если у тебя нет побочных явлений, значит, тебе дают плацебо. Не спрашивай, откуда я это знаю, потому что я не знаю. Но все указывает именно на это. Часть испытуемых сразу изменились: они то веселились как полоумные, то рыдали так, что их невозможно было унять. В первые дни Шелля как будто подменили. Я помогала разбирать старые газеты и сортировать новые фильмы. Он был в прекрасном настроении, шутил, смеялся, потом внезапно стал уставать и потерял интерес к работе. Потом стало еще хуже: он стал плохо видеть, не мог рассчитать расстояния, и все время натыкался на мебель, падал, переворачивал шкафы. И при этом все забывал. В конце концов, он перестал ходить на работу. И Шелль не единственный. Тот мужчина, такой грустный, который сидел напротив нас на празднике, он в точно таком же состоянии — не может подняться с постели.

— Эрик! — воскликнула я. — Ты об Эрике!

Сердце сжалось от резкой боли, я схватилась за стойку, чтобы не упасть.

— Откуда ты это знаешь? — спросила я.

Виви с улыбкой ответила, что, работая библиотекарем, можно много чего услышать. Она рассказала еще о паре участников эксперимента, но я уже не слушала. Все мои мысли были об Эрике. Я думала о том, каким несчастным он был после смерти Вани. Как нужна была бы она ему сейчас, как нужны были бы ему человеческая любовь и забота.

Я собрала группу друзей: Эльса, Лена, Юханнес и Педер, — и мы пошли навестить Эрика. Это было в девять вечера. Я уже успела сходить в спортзал, поужинать и принять последнюю на сегодня желтую таблетку.

Эрику было еще хуже, чем я думала. Он нас не узнал. И не только потому, что у него были проблемы со зрением и его трясло, но и потому, что у него, по всей видимости, было не все в порядке с головой. Он ничего не помнил. Он просто не помнил, кто мы такие. Даже Педера он не узнал.

— Ааа… — промычал Эрик и расплылся в улыбке, когда мы вошли в его спальню, предварительно поговорив с координатором в очках в большой черной оправе, который выполнял роль сиделки.

Его широченная улыбка говорила о том, что впервые за долгое время он был рад. Но Педера он называл дядей Юнасом, Юханесса — папой, Эльсу — мамочкой, а меня почему-то — фрекен Снорк или мадемуазель. Лене он вообще ничего не сказал, но весь покраснел и застенчиво отводил взгляд каждый раз, когда она с ним заговаривала.

Мы вышли от него в мрачном настроении. Юханнес, выбрав момент, когда никто нас не слышал, прошептал:

— Это вопрос нескольких дней.

Я посмотрела на него, но ничего не ответила. Вместо этого я подошла к медбрату, который уставился в телевизор, и спросила его: